После двадцати Тсуна окончательно перебирается в Италию – чтобы вышколить язык до идеала, окончить университет, разобраться в хитросплетениях Вонголы под руководством Девятого и собрать собственных Хранителей под одним небом. Обстановка в Альянсе достаточно благоприятная, как говорит Реборн, для того, чтобы признать нового Босса, никаких волнений, заговоров и вооруженных конфликтов, но это совершенно не облегчает Тсуне жизнь – бумаги, приемы, переговоры, внутренняя политика и люди, люди, люди.
Их так много, что Тсуна не может никого запомнить – голова раскалывается, как треснувший арбуз, он пьёт кофе больше, чем Гокудера, неделями не вылезающий из-под муштры консильери Девятого, и всерьёз думает начать курить.
- Когда слышишь имя – записывай где-нибудь на полях или придумывай ассоциацию, - говорит ему Дино и тепло улыбается: он часто даёт Тсуне дельные советы, ещё чаще – отвечает на дурацкие вопросы.
- Я могу просто умереть в этом кресле? – спрашивает как-то Тсуна, когда понимает, что забыл, как читается его собственное имя.
Гокудера поднимает на него красные от недосыпа глаза – стекла его очков в многочисленных отпечатках, волосы растрепаны, ворот рубашки скошен набок, открывая сплетение цепочек на шее – и громко чихает в сгиб локтя.
Бумаги, приемы, переговоры, внутренняя политика и люди, охуеть, как много людей – Тсуна начинает ругаться, когда проходит стажировку у Занзаса, и практически прекращает пить кофе. Курить всё ещё хочется, правда.
Занзас таращится в бумагу, подписанную пламенем, с минуту, потом бросает взгляд на Сквало за спиной и отдаёт документ ему – тот неопределенно хмыкает и смотрит на засыпающего Гокудеру у Тсуны за плечом.
- Так чего от меня хочет твой папаша? – спрашивает Занзас и закидывает ноги на стол – на столе у него разбросаны папки с документами, какие-то счета и даже есть маленькая куколка в юбке из пальмовых листьев, ну, такая, которая трясётся, когда по ней стукнешь.
Это мило, думает Тсуна.
- Советник Вонголы, - поправляет его Тсуна, вежливо прокашливаясь в кулак. – Стажировка преследует две цели: первая – прокладывание мостов, вторая – передача знаний и опыта.
Сквало за плечом Занзаса хохочет, как припадочный, так, что Гокудера приоткрывает правый глаз и нервно перекатывается с носка на пятку.
- Да? – Занзас хмыкает и складывает руки на груди. – Это же какого опыта?
Тсуна смотрит на него, как на полено.
- Организаторского, например, - отвечает он несколько напряженно. – Ты руководишь очень… - Тсуна косится на Сквало и вспоминает, как учил Реборн, - специфическим отрядом, твои знания в этой области помогут нам не только просчитать наилучшие пути дальнейшего развития Вонголы, но и позволят построить несколько новых тактик в случае вспыхнувших конфликтов.
Занзас переваривает информацию очень тщательно – от его серьезного лица даже перестает хохотать Сквало.
- Ладно, а ты что думаешь? – спрашивает Занзас и тянется за стаканом – виски там, наверное, что он ещё может пить, не газировку же. – Чему я могу научить тебя по твоему собственному мнению?
Хитрит или, может, просто издевается – Тсуна нервно пожимает плечом.
- Бухать и ругаться.
Занзас хохочет так, что складывается пополам, и даже Сквало за его спиной выглядит подозрительно довольным – говорит, мол, притащите пацана-мечника, скалится на кулаки Гокудеры и бьёт Занзаса в плечо, чтобы успокоился.
Когда отец говорит, что Вария – это целая школа жизни, Тсуна даже не думает ему перечить – месяц в компании Занзаса и его отряда приводит, как минимум, к пополнению его словарного запаса, как максимум, – к расширению необходимого кругозора. Тсуна умирает на тренировках, задыхается в документах, привыкает к высоким звукам и перестаёт пить кофе.
Тсуна начинает пить виски – он, кажется, вообще переходит на новую ступень эволюции, когда в ответ на привычное гортанное «мусор» отвечает:
- Сам ты мусор, - забирает у Занзаса стакан из-под носа, осушает залпом и выходит из кабинета быстрее, чем Занзас успевает пальнуть ему пламенем в спину.
Сквало позволяет себе восхищенно присвистнуть где-то между стуком стакана о стол и ревом пламени, снесшего к чертям три стены вперёд.
После Варии его нервозность пропадает, словно не было – ему кажется, что он достиг нирваны, и Реборну так кажется тоже.
Забавно, они, наконец, сходятся во мнениях.
Когда он смотрит в мелкое окошко скайпа на собственное изображение, то не видит ничего, кроме черных кругов под глазами – Гокудера рядом сидит, как ходячий мертвец, даже кожа у него становится землистого оттенка.
Возможно, это просто неудачный загар – Италия же, солнце печёт, как проклятое.
- Выглядите не очень, - говорит им Ямамото с другого континента, подпирает подбородок основанием ладони – вот кому загар к лицу, думает Тсуна.
- Два литра молока по утрам, Савада, и будешь, как новенький! – кричит Рёхей откуда-то сбоку, и слышно, как бьются забинтованные костяшки о тугой кожух боксерской груши.
Тсуна улыбается, широко, искренне – давно этим не занимался, всё приемы, переговоры и люди, хренова туча людей. Ямамото смотрит ему в лицо с другого континента и не верит – но улыбается в ответ и пожимает плечами. Они разговаривают так долго, что начинает неметь язык – делятся впечатлениями, событиями, планами на будущее, даже в сердцах решают притащить на материк Хибари.
Тсуна всё ещё в нирване, но теперь в этой нирване ещё и уютно – буквально на секунду.
- Ждём вас тут, - говорит он напоследок и машет рукой.
- Тупая корова передаёт привет, - Гокудера пожимает плечом, и Тсуна оставляет его одного в тишине библиотеки.
Когда он уходит, то видит, как Гокудера хмурится и невесомо проводит пальцами по экрану, будто вычерчивая знакомые черты – с другой стороны смеётся Ямамото, что-то говорит на японском, и этот язык кажется Тсуне чертовски далеким.
В его пропахшей виски и пламенем нирване снова становится пусто.
После Варии стажировки становятся более цивилизованными – Тсуна проводит недели в разъездах между семьями, копается в Альянсе, как во вскрытой грудной клетке, Гокудера таскается за ним уверенной походкой и абсолютно сонными глазами, сжимает в руке вечно вибрирующий телефон. Приемы, переговоры, документы и люди, охуенно много людей, так много, что Тсуна думает о Занзасе и его хлипкой зоне комфорта.
Как он живёт вообще.
- Просто скинь всё на этого психованного, - говорит Занзас и скалится: его никто не просит, но он очень любит давать советы, а ещё – отвечать на дурацкие вопросы, что странно.
- На Гокудеру? – спрашивает Тсуна и цокает языком – он лежит на стойке где-то между пятым и шестым стаканом как-то между четвергом и воскресеньем. – Нет, Занзас, это моя работа, её должен делать я.
Занзас фыркает и закатывает глаза – одним движением опрокидывает три пальца виски в глотку и тащит Сквало за волосы, чтобы послушать, как тот надрывно орёт на одной ноте, шинкует стекло в баре на крошево и вообще наводит страх на окрестности.
Хороший тандем, думает Тсуна.
Все в тандеме, думает Тсуна – Ямамото остаётся всего год учёбы, Рёхей привезёт сестру и Хану через три месяца, а Занзас уже десятилетиями не выполняет свою работу в полном объёме, потому что спит в кресле, пьёт виски и ругается со Сквало.
Кофе возвращается к Тсуне на стол, в первом ящике лежит вскрытая пачка сигарет – полная и абсолютно нетронутая, он даже ни одной не вытащил.
Его нирвана кажется сухой и шершавой, как пустыня – люди мелькают, как стайки рыбок в городском океанариуме, одинаково блестящие, одинаково моргающие круглыми глазами. В конце концов, всё сливается в сплошную серебристую чешую, и даже в собственной комнате Тсуна ощущает себя, как в маленькой прозрачной банке.
- Надо сменить обстановку, - говорит отец и постукивает пальцем по столу. – Это очень полезно, знаешь ли.
Тсуна знает.
Пьёт кофе, всё ещё думая, плеснуть туда виски, или так оставить, и кивает головой на раскрытую папку со стопкой помятых листов – будто их перебирали тысячи пальцев, мяли отчаянно, разглаживали наспех, а, быть может, этим занимались всего лишь две руки.
Отец качает головой.
- Ты знаешь, мы не можем.
Тсуна знает.
- Ты ещё не Босс.
Не то, чтобы Тсуне когда-нибудь хотелось – Девятый не принимает участие в делах последние три месяца, приемы сменяются переговорами, лица мелькают, как стайки рыбок, как охуенно огромные стайки рыбок, в его нирване вянут оранжевые листья, а он не может получить то, чего хочет.
Все в тандеме – даже у отца есть мать, хотя он тот ещё подарок.
Землекоп, думает Тсуна, и смеётся.
- Ладно, - говорит он и закрывает папку. – Как-нибудь потом.
Виски в кофе он всё-таки добавляет.
Хром живёт вместе с Бьянки в одном из фамильных особнячков её покойного отца – он совсем маленький, теснится на узких улочках, заставленных корзинами с цветами и небольшими ресторанчиками, прямо как показывают в путеводителях. Тсуне здесь чертовски нравится – по вторникам он приглашает Хром в один из таких ресторанчиков, и они подолгу смотрят в яркое небо между тесными крышами, пьют кофе и очень много разговаривают.
Хром довольно общительная, если к ней найти подход, тихо смеется одними губами, в её единственном глазу – ничего лишнего, только летняя, иллюзорная лёгкость.
Тсуна никогда у неё не спрашивает, но она обо всём догадывается сама.
- Господин Мукуро передаёт вам привет, - говорит она каждый раз, и Тсуна просит её ответить тем же, улыбается широко и добродушно.
Ничего подобного Мукуро не передаёт – прошло целое тысячелетие, а он всё ещё в тюрьме, где-то в сырых, холодных подвалах, в этой сырой, холодной банке, с переплетением трубок, как цепочки у Гокудеры на шее, с маской на лицо, в жестких, холодных кандалах.
Привет он передаёт, как же.
Тсуна так долго ищет лазейки, так долго идёт на одном упорстве, на какой-то призрачной вере в обещание, данное тысячу лет назад, что разочарование щелкает зубами у него перед носом.
- Я обязательно вытащу тебя, - говорит Тсуна ещё до того, как уезжает в Италию, до того, как Мукуро отпускает Хром, ещё до того, как его нирвана открыла пасть, увенчанную гнилым частоколом.
В какой-то далекой, странной жизни – где он ходил в школу с Гокудерой, болел за Ямамото на бейсбольных матчах, бегал по утрам с Рёхеем, таскался с девчонками по магазинам, читал Ламбо сказки на ночь, дарил Хром безделушки и на всех порах несся в другую сторону от Хибари. Где в его жизни не было кофе, невыкуренных сигарет, виски где-то в промежуток между четвергом и воскресеньем, приемов, переговоров, конфликтов и заговоров.
Когда, блядь, в его жизни не было столько людей, за которых он нес непосредственную, блядь, ответственность.
- Ты Босс, Тсуна, - говорит Реборн, поправляя шляпу. – Будешь им.
Ну, естественно, будет – если Занзас готов налить ему виски из собственных запасов, у него просто нет путей отступления.
В один замечательный четверг Тсуна скидывает папки со стола, кладёт пачку сигарет в карман, допивает холодный утренний кофе и кидает Гокудере сообщение – затем садится в Мерседес, потому что у всех мафиози должен быть Мерседес, и сваливает в такой же маленький домик, в каком живут Хром и Бьянки, где-то между небольшими ресторанчиками и корзинами с цветами.
Весь вечер глушит – надо же – вино, бокал за бокалом, бутылку за бутылкой, смотрит какие-то мелодрамы по плазме на маленькой квадратной кухне и нарезает сыр неровными кубиками – меняет, так сказать, обстановку, громит гостиную, переворачивает диван и сжигает к чертям занавески вместе с хрупким стеклом.
Оно плавится, как воск от горящей свечи.
- Нам всем нужна отдушина, - говорит Гокудера как-то и блокирует телефон – на заставке он и Ямамото, Тсуна успевает заметить, и эта мысль выбивает его нирване пару острых зубов, но потом растит пару новых.
Тсуна весь в этом диссонансе – мечется между правильным и неправильным, нужным и ненужным, всю свою ебучую жизнь.
Когда он падает на кровать, матрас пружинисто прогибается под его телом – Тсуна смотрит в темный потолок, бокал в его руке полупустой, свисает над сдвинутым ковром и остатками оконной рамы. Через остатки опалённого стекла выдыхает ночной ветер, слышно мерный шум маленьких улочек, звон чашек, мягкий звук музыки, и все это складывается в шуршащий тандем на фоне – всё всегда складывается в тандем.
Его тандем – в тюрьме, в сырой, холодной банке, мечется, как рыбка, отбившаяся от стаи.
Мукуро ощущается под ладонями, как сырой, бесплотный туман – его дребезжащая иллюзия приходит к Тсуне, когда не помогает ни виски, ни кофе, ни беретта в ладони. Он всё ещё в тюрьме, в холодных, сырых подвалах, он давно отпустил Хром, и этот туман у Тсуны на щеках – это всё, на что он способен.
Это пиздец, как много.
- Ты убьешь себя раньше, чем вытащишь меня, - говорит Мукуро шелестом воздуха над ухом, и Тсуна звучно выдыхает.
- Я не вытащу тебя, - отзывается он сдавленно – сырые ладони, узкие, белые, бесплотные, без перчаток с силой проводят вдоль грудной клетки. – Я не смогу.
Мукуро движется вдоль его бока, сырые пальцы мертвым грузом лежат на горячих щеках.
- Ты обещал, - говорит от строго, его прозрачный язык лижет губы напротив. – Тебе придётся.
Десятый Босс Вонголы не должен проебаться, думает Тсуна и дергает ремень из шлевков.
Десятый Босс Вонголы не должен разводить сопли, думает Тсуна и шипит, когда прозрачная ладонь обхватывает его тяжёлый член.
Десятый Босс Вонголы, блядь – это он, думает Тсуна, одной рукой сжимает сырую кисть между бёдер, второй – пытается схватить Мукуро за волосы и широко лизнуть вдоль приоткрытых губ.
И что вы думаете?
Конечно, пальцы ловят воздух и сжимают ничто.
- Блядь, - стонет Тсуна, жестко толкается в кулак, два разноцветных огня – единственное, что кажется телесным среди густого тумана. – Блядь.
Они – тоже ложь.
Они тоже там, где Мукуро – в банке, в трубках, в кислородной маске, на дне цивилизации, в цепях и кандалах, и он не может ничего сделать, не сейчас, не теперь, никогда.
Его нирвана сухая и холодная, как толстое стекло огромных банок, в которых снуют испуганные, серебряные рыбки – у них никого нет, у них больше нет упрямства, нет желания, нет слепой веры, они всё проебали.
- Я вытащу тебя, - говорит Тсуна и смотрит на испачканные ладони – свою, живую, и чужую, прозрачную. – Я, блядь, тебя вытащу.
Он тоже всё проебёт.
Тсуна не закрывает глаза, потому что знает – когда откроет, останется только опалённое стекло и никакого шипящего тумана над ухом.
- Ты будешь Боссом, - говорит Мукуро сырыми каплями ему в шею. – Научись ждать.
Тсуна вплетает пальцы в синие, как густая вода, волосы – ему кажется, что воздух вокруг пахнет тиной и стылым водоёмом.
- Когда я вытащу тебя, Хибари будет в ярости, - говорит Тсуна и зажимает сигарету между зубов. – От тебя будет нести водорослями ещё херову тучу лет.
Мукуро прямо у него между губ.
- И ты не будешь против.
Тсуна моргает, и туман рассеивается, остается влажным привкусом во рту, где-то между языком и фильтром сигареты – он не прикуривает, так и лежит, смотрит в потолок, и бокал из его руки давно осыпался осколками у кровати.
Нирвана в его голове взрывается голосами.
- Хватит жевать сопли, кусок мусора, - говорит Занзас. – Ты у руля, вообще-то, молокосос.
Босс-молокосос.
- У тебя нет права проебываться, Тсуна, - отзывается Реборн. – За тобой идут люди.
Босс-хуесос.
- Это не так страшно, как кажется, Тсуна, - улыбается Дино. – Ко всему привыкаешь, надо только дышать.
Босс-что-нибудь-обидное-в-рифму.
Тсуна в диссонансе с самого рождения – на вечном распутье, в вечных сомнениях, копается в себе, как во вскрытой грудной клетке, роет изъяны, и тащит их под могильную плиту, посыпает голову свежей землёй. Он открывает рот, глубоко вдыхает – ночной воздух, призрачный запах тины, собственную слабость и обрывки несуществующего тумана – его рёбра замирают, раздутые, и он не дышит очень, очень долго.
Так, что темнеет в глазах.
Потом выдыхает – медленно, ровно, как учил Ямамото, – и его нирвана захлопывает зубастую пасть прямо у него перед лицом, плечи его нервно дёргаются, в груди расползается липкий страх. Ему кажется, что он вылезает из стеклянной, доверху заполненной болотной тиной, банки, распластывается по смятому одеялу, вытягивается и от души зевает, смотря, как переливаются огни в оплавленном стекле.
Завтра – виски с Занзасом.
Послезавтра – ипподром с Дино.
К воскресенью – чертов пикник, аквапарк, поход с палатками, что угодно.
Потом – приёмы, переговоры, внутренняя политика, документы и люди, охуенно много людей, безликих, важных и необходимых, всё в ебучем тандеме.
Он будет Боссом.
И первое, что он сделает – вскроет ещё одну стеклянную банку.
